Великая Отечественная война

Родился в 1926 году в городе Смела Черкасской области. Воевал в должности радиста-разведчика в составе 1036-го артиллерийского полка на 1-ом и 4-ом Украинских фронтах. С 1949 по 1992 год работал на Дальневосточной железной дороге. Прошел трудовой путь от главного бухгалтера дистанции сигнализации и связи на станции Биробиджан до главного бухгалтера Дорстройтреста. Являясь членом Хабаровского городского совета ветеранов войны и труда, активно занимался военно-патриотической работой с молодежью. Награжден двумя медалями «За отвагу», орденом От ечественной войны II степени, знаком «Почетному железнодорожнику».

Когда началась война, мне было 14 лет. К тому времени я закончил 7 классов школы и готовился поступать в Одесский судостроительный техникум. В июле 1941 года, когда немецкие войска приближались к нашему городу, местная власть приняла решение отправить молодежь на восток страны во избежание оккупации. Группой численностью около 40 человек, состоявшей из парней и девушек, мы пешком ушли из города. Прошли Полтавскую и Донецкую области, в Донецке я нашел наше Смелянское ремесленное училище, которое готовили к эвакуации в тыл. Вместе с училищем уехал в город Куйбышев (Самару). Там работал на заводе токарем, изготавливал «РС» – пушки для самолетов-штурмовиков «Ил-2». Позже уехал к родителям, эвакуировавшимся в Среднюю Азию. У меня был очень патриотичный и принципиальный дедушка. Его сын и мой дядя, который был комиссаром роты, погиб в боях за Донецк. И дедушка мне сказал, что я должен отомстить фашистам за дядю.

В 1943 году ушел добровольцем на фронт. Это был год коренного перелома в войне после битвы на Курской дуге, когда советские войска пошли в контрнаступление. И армия была лучше вооружена. По окончании трёхмесячных курсов радистов в городе Пенза попал на 1-й Украинский фронт в артиллерийский полк. Моя фронтовая биография началась у деревни Комсомольская под Винницей. Мы стояли у стены украинской мазанки, где размещался штаб полка, и ждали официального назначения. Вдруг откуда-то выскочил «Тигр» и прямой наводкой стал обстреливать штаб полка. Снаряды рвались то спереди, то сзади дома. Еще не обстрелянный, я кланялся каждому снаряду. Заметив кем-то вырытый окопчик, плюхнулся на его дно. Немного погодя ко мне присоединился капитан, выбежавший из штаба. Ловким движением он выбросил противотанковое ружье на бруствер окопчика, прицелился и выстрелил – танк сразу же прекратил обстрел. Подойдя к штабу, я увидел возле выхода убитую молодую женщину, ее светлые волосы были в крови. По-видимому, во время обстрела она бежала в укрытие, но осколок снаряда попал ей в голову. Она лежала, свернувшись калачиком, словно прилегла на минутку. Как мы потом узнали, она была доктором полка. Рядом стоял высокий полковник, командир полка, и тихо шептал: «Не сберег, что я напишу ее матери». Полковник едва сдерживал слезы.

После капитан вручил приказ, и мы все разошлись по своим подразделениям. Я был назначен радистом в разведывательный взвод. С боевыми товарищами ходил на передний край, откуда мы корректировали артиллерийский огонь по немецким позициям. Я много думал o первом дне на фронте, о том, что война теперь часть моей жизни, суровая школа испытаний, которую надо пройти. Научился по звуку летящего снаряда определять, где он разорвется, перестал кланялся каждому выстрелу. Знал, что в одну воронку снаряд дважды не попадает, и без страха двигался по переднему краю во время обстрела. Прошел боевой путь от Винницкой области через город Каменец-Подольский на Западной Украине до Чехословакии, освобождал от фашистов город Кошице. Участвовал в знаменитой Корсунь-Шевченковской битве за Правобережную Украину, в ходе которой были окружены и разгромлены свыше 10 дивизий германской группы армий «Юг». В составе своего артполка форсировал Карпаты, когда каждое орудие и тяжелое снаряжение нужно было перенести через горы на руках в обход противника.

Когда рассказываю о войне, то обычно говорю, что мне везло, я был каким-то защищенным. На всю жизнь мне запомнился один случай. Это произошло в начале 1944 года в Польше. Взяли мы деревню Большие Ясцы. Пехотинцы расположились рядом с селением в окопах, а наша батарея разведчиков вошла в деревню. На окраине стоял добротный дом, в котором решили заночевать. Я немного отстал от своих товарищей и зашел в соседний разрушенный дом. В одной из комнат обнаружил лежавшие навалом грецкие орехи. Найдя небольшой мешок, наполнил его этими орехами, решив вечером угостить своих товарищей. Но, утомленные дневным боем, они разбрелись по всей избе и уже спали. Тогда и я отправился спать в соседнюю комнату. Поставил перед собой переносную радиостанцию, на нее – мешок с грецкими орехами.

Утром рано немцы пошли в атаку, началась орудийная пальба. Один снаряд, пробив крышу, разорвался на чердаке как раз напротив моей лежанки. Я вскочил, осыпанный потолочной пылью, штукатуркой, деревянной щепой, чихая и кашляя, и услышал голос комбата: «Семен, за мной!«Схватив радиостанцию, выбил ногой окно, прыгнул во двор. Добежав до окопа, быстро выбросил проволочную антенну на стоявшее у бруствера дерево и открыл дверцу радиостанции. Увиденное меня ошеломило: в приемном устройстве торчал увесистый осколок снаряда, того самого, что разорвался на чердаке. Он пробил мешок с грецкими орехами, задел приемник и в нескольких сантиметрах от моей головы остановился. Если бы не эти орехи, наверное, тогда бы и закончилась моя война... вместе с жизнью.

Я включил радиостанцию и стал вызывать на связь радиста батареи: «Чародей, я – Биржа, Чародей, я – Биржа. Прием!«. Вижу, что передатчик работает, а приемник – нет. На другом конце провода не отвечали. В это время четыре немецких танка, находясь на другом берегу речушки, прямой наводкой обстреливали передний край нашей пехоты. Только огонь батареи мог изменить положение. А комбат подавал мне команды, которые я тотчас же сообщал в микрофон: «Буссоль такой-то. Прицел такой-то. Снарядов надо столько-то. Беглый огонь!«. И лишь когда над головами прошуршали снаряды наших орудий и немного погодя на позициях противника раздался грохот взрывов, я окончательно понял, что мою команду услышали и начался артобстрел. Комбат все время уточнял расчет, и снаряды все ближе и ближе ложились к цели. Один из танков вдруг остановился, из него повалил черный дым. Открылся люк, из которого выползли охваченные огненным пламенем немецкие танкисты. Через некоторое время загорелся другой танк, а остальные, отстреливаясь, поползли назад. Наша пехота поднялась в атаку, и мы отбили эту деревню. Свернув антенну, я доложил комбату о случившемся, показал торчащий осколок. Улыбнувшись, он похлопал меня по плечу и добродушно сказал: «Молодец, что не растерялся. Давай двигай на базу ремонтироваться. Не забудь сказать там, чтобы прислали замену». За тот бой я получил свою первую награду – медаль «За отвагу».

Война закончилась для меня в марте 1945 года в Чехии, где во время разведки боем получил тяжелое ранение. Готовилось крупное наступление на Прагу, и для того, чтобы отвлечь немцев, на од- ном из участков под городом Острава-Моравская устроили разведку боем. Это когда на небольшом участке организовывают наступление, чтобы противника ввести в заблуждение. На самом деле наступление проводится на другом участке. Во время разведки боем также определяются все огневые точки противника. Выпал снежок, и наши саперы не успели там разминировать минное поле. Разведка шла почти-что по минному полю. Немец не дал нам подняться в атаку и пойти на прорыв. Но, во всяком случае, бой завязался, и можно было определить, какие огневые силы находятся на этом участке.

Я лежал в снегу вместе с комбатом. Разведку боем начали в пять часов утра, а, примерно до двенадцати, мы лежали на снегу и мерзли. Комбат сказал: «Я отползу к пехотинцам (пехота залегла за нами) и от них пойду к своим батареям». А мне дал задание: «Как немножко стемнеет, ты вместе с моим помощником Володей придешь на батарею». Я-то мог лежать долго. А Володя, недавно прибыв на фронт, стал меня подговаривать прорваться к своим. Со мной была большая, слишком заметная радиостанция. Я сомневался, что смогу с ней незаметно пробежать. Но Володя настоял на своем, и я все-таки решился. Когда поднялся и пробежал метров 15-20, то услышал, как снайпер попал в радиостанцию. Я сначала упал, затем, поднявшись, немного пробежал и опять услышал выстрел. Пуля попала мне в ногу. Лег, начал шевелиться. Снайпер продолжил стрелять. Лежал неподвижно, притворившись убитым, и пролежал так до семи часов вечера. У меня с рождения очень высокая свертываемость крови, поэтому я и выжил, не истек кровью. Пехотинцы, которые находились в окопе, думали, что меня убили. Когда начало темнеть, я крикнул: «Братцы, я живой». За мной приполз лейтенант и на шинели меня вытащил.

Попал в Харьковский военный госпиталь. Пуля повредила кость и перебила артерию. Началась гангрена. Когда пришел в себя после наркоза, сразу ощупал то место, где должна быть нога. Оно было пусто. Все мечты и надежды рухнули в одночасье. Казалось, жизнь остановилась.

Из отрешенного состояния меня не вывела даже начавшаяся бомбежка. И вдруг лежавший на соседней кровати солдат, у которого не было обеих ног, одной руки, а оставшаяся, укутанная в гипс, напоминала крыло самолета, громко и уверенно крикнул: «Сестра, закрой шторы, а то эти гады оторвут мне последнюю руку». Я сравнил свое положение и подумал: «Какая в этом человеке воля к жизни. Нет, надо жить и думать о будущем!«.

На фронте я мечтал, что когда демобилизуюсь, то поеду работать куда-нибудь на север радистом, т.к. хорошо разбирался в радиотехнике. Но из-за ранения стал инвалидом и не смог осуществить эту мечту. Фронтовая закалка помогла преодолеть все жизненные трудности. После демобилизации вернулся домой в Смелу, где женился на однокласснице. Выучился на бухгалтера и вместе с женой и ребенком уехал жить и работать на Дальний Восток, о чем никогда не пожалел. Убежден, что кто, если не мы, должны говорить своим потомкам, как спасали страну от кованого немецкого сапога, как поднимали из руин разрушенное хозяйство. И ведь, главное, что мы, люди моего поколения, никогда не надеялись на чью-то помощь, на поддержку государства. А сами, своими руками, своим умом определяли будущее!

Беседу провела директор дорожного музея истории ДВЖД Буркова В.В. в 2003 году.

Родился в 1920 году в деревне Ляпуново Горьковской (Нижегородской) области. По окончании Горьковского путейско-строительного техникума в 1939 году работал техником 2-ой дистанции пути на станции Ишим Омской (Свердловской) железной дороги. Воевал в должности командира минометного расчета 44-ой отдельной лыжно-спортивной бригады 3-ей ударной армии на Северо-Западном и Калининском фронтах. С 1943 года — помощником начальника штаба артиллерии в составе 219-ой стрелковой Идрицко-Рижской Краснознаменной дивизии на 1-ом и 2-ом Прибалтийских фронтах. С 1966 по 1991 год работал на Дальневосточной железной дороге. Прошел трудовой путь от старшего инженера до помощника начальника службы пути по кадрам. После выхода на заслуженный отдых, являясь членом совета ветеранов Управления дороги, активно занимался военно- патриотической работой с молодежью. Награжден двумя орденами Красной Звезды, орденами Отечественной войны I и II степеней, медалями «За боевые заслуги» и «За победу над Германией в Великой Отечественной войне».

Война застала меня курсантом 545-го корпусного артиллерийского полка резерва Главного Командования в Уральском военном округе в городе Свердловске (Екатеринбурге). Вместе со своим полком в октябре 1941 года попал на фронт. Велись тяжелые оборонительные бои в Смоленском направлении. После отступления наших войск я с остатками полка попал в новое формирование – 28-й запасной полк, и в декабре 1941 года был направлен на Северо-Западный фронт рядовым в составе 44-й отдельной лыжно-спортивной бригады сибиряков. Бригада входила в состав 3-й ударной армии и вела боевые действия в направлении населенных пунктов Холм и Великие Луки.

В составе лыжной бригады я был командиром минометного расчета (взвода). В расчете – группа солдат, трое санок. На одни санки грузили 82-миллиметровый миномет, на остальные – опорную плиту для миномета и ящики с боеприпасами. Втроем шли по лесу таким образом, что-бы попасть в тыл противника на путях его отхода. Там, где видели немецкие позиции, останавливались и ударяли. Среди немцев начиналась большая паника и потери. Но нас засекали и начинали обстреливать в ответ. В спешном порядке убегали на лыжах, используя фактор внезапности нападения и маневренность нашей группы. В декабре 1941 года в одном из боев, завязавшихся вблизи города Осташков, получил ранение в левую руку.

К январю 1942 года 3-я и 4-я армии Северо-Западного фронта окончательно остановили продвижение немецких войск, а к 7 ноября 1942 года, разгромив превосходящие силы противника, вышли к реке Ловать. Завязались тяжелые оборонительные бои, в которых я участвовал как адъютант командующего 1-м батальоном 73-го стрелкового полка 33-ей стрелковой дивизии. К тому времени 3-я ударная армия была передана в состав Калининского фронта. В этот период было совершено первое в Великой Отечественной войне окружение вражеских сил, немецкой 16-ой армии в районе Демьянска. Окончательно была разгромлена Демьянская группировка в феврале 1943 года.

В марте 1942 года в городе Холм я был контужен и больше месяца находился в военно-полевом госпитале. После выписки получил назначение на должность заместителя командира 31-го армейского заградотряда. С 1943 года и до самой Победы воевал в составе 219-ой стрелковой дивизии в должности помощника начальника штаба артиллерии дивизии. Единственный был у меня подчиненный – конь Якорь. Садился на него верхом, объезжал позиции, встречался с командирами подразделений дивизии и наносил на карту все точки сопротивления. За ночь командование планировало, как вести огонь, и, начиная с рассвета, наносили артиллерийский удар по врагу.

Особенно врезалось в память сражение за станцию Идрица в 1943 году, с овладением которой советским войскам открывался путь на Прибалтику, в первую очередь на Ригу. Немецкое командование предпринимало отчаянные усилия, чтобы остановить наше наступление. Под станцию Идрица бросались все новые и новые пехотные и танковые подразделения немцев. За три дня ожесточенных боев в пехотных ротах оставалось по десять-тринадцать красноармейцев из ста двадцати по расчету. Артиллерийская батарея, в которой я воевал, поражала огневые точки противника, своим огнем накрывала немецкие танки. Вели огонь из окопов по перебегающим группам немцев. Ответным огнем осколок снаряда ударил по моему автомату, который переломился, и мне отшибло пальцы. Наши врачи мне поправили кисть руки, недолго поболел и снова – в строй. За эти кровопролитные бои наша стрелковая дивизия стала называться Краснознаменной Идрицко-Рижской.

В том же 1943 году на фронте я познакомился со своей будущей женой Марией Андреевной. Маша попала на фронт в январе 1942 года. В нашей дивизии она несла службу связистки и пользовалась заслуженным большим авторитетом у командования дивизии, обеспечивая бесперебойную кабельную и радиосвязь командующего артиллерией дивизии. Во время проведения боевых операций исправляла поврежденные кабельные линии под огнем противника. За годы войны исправила более 500 порывов линий связи. Наша дивизия дважды попадала в окружение: первый раз – под Киевом, второй раз – под Харьковом. Выходили из окружения разрозненными группами по заранее разведанным маршрутам, по горам, по глубокому снегу, голодные. В тех боях Маша получила два ранения: пулевое в левый коленный сустав, и осколочное – в правое предплечье. От госпиталя отказалась, лечилась в медсанбате дивизии. На нашем первом свидании, когда я провожал Машу, немцы открыли огонь. По военной привычке быстро спрыгнул в траншею, а она осталась стоять на краю траншеи и громко смеялась. Действительно, забавно получилось… Шла война, и наши встречи в основном были только по телефону. Маша была скромной девушкой и храброй связисткой. Вот за это я ее и полюбил. Мы дали друг другу клятвенное обещание, что если останемся живыми, то обязательно поженимся в день Победы. Так и случилось!

После завершения окружения Курляндской группировки немецких войск в марте 1945 года нашу дивизию перебросили в Румынию. Известие об окончании войны застало нас вблизи города Бухарест. В ночь с 8 на 9 мая Маша дежурила в землянке в лесу. В два часа ночи получила телефонограмму и радиограмму, подписанные маршалом Г.К. Жуковым, о том, что война закончена, Германия капитулировала. Победа за нами! Это счастливое известие я узнал от нее, прибежавшей в опорный пункт дивизии. Я отдыхал. Она вбежала со словами: «Война закончилась! Ты что спишь?!«Выполняя данную два года тому назад клятву, мы дали друг другу руки и решили сыграть свадьбу на следующий же день. Наша свадьба состоялась 9 мая 1945 года в лесу под Бухарестом с участием всего командного и офицерского состава дивизии. Здесь же накрыли более 100 столов, на которых было угощение из трех государств – Румынии, Венгрии, Болгарии. Поэтому 9 Мая для нашей семьи – священный двойной праздник!

Беседу провела директор дорожного музея истории ДВЖД Буркова В.В. в 2004 году.

Родился в 1924 году в селе Покровка Приморского края. Воевал в должности стрелка и разведчика в составе 286-го стрелкового полка, 94-ой гвардейской Звенигородской стрелковой дивизии на Степном, 2-ом Украинском и 1-ом Белорусском фронтах. С 1973 по 1985 годы работал собственным корреспондентом «Гудок» по Дальневосточной железной дороге. Он — автор книги «Моя война. Воспоминания рядового солдата», изданной в 2001 году. После выхода на заслуженный отдых, являясь членом совета ветеранов Управления дороги, активно занимался военно-патриотической работой с молодежью. Награжден орденами Славы III степени, Отечественной войны II степени, медалями «За отвагу», «За боевые заслуги», «За победу над Германией».

Эти воспоминания я писал фактически всю жизнь. Начал их сразу, как только вернулся с войны с февраля сорок пятого, и продолжал все последующие годы. Я старался зафиксировать хотя бы отдельные эпизоды и факты, пока они были еще свежи в памяти… Недалеко от Воронежа остановились в чистом поле. Все тут же высыпали из вагонов. Сбежали мы с насыпи на берег реки и замерли в испуге от увиденного. По Дону плыли трупы набухшие, посиневшие, ко всему безразличные, лицом вниз, со вспухшими спинами. И мы, желторотики, все смотрели и смотрели на это ужасное, умом неохватное бесчеловечье. По Дону плыла смерть в своем самом натуральном виде. И нам трудно было определить, кто это плывет по реке – наши или ихние…

Наблюдение – занятие весьма утомительное. Очень быстро устают и начинают слезиться глаза, устает и все тело.

А если наблюдение ведется к тому же вблизи противника да еще с места, просматриваемого этим противником, то оно становится и весьма рискованным, опасным. Поэтому-то мы, замаскировавшись, вели себя тише воды, ниже травы. Знали, если фрицы обнаружат нас в дневное время, нам не уйти. Мы поочередно смотрели в бинокль на ничего не подозревающих немцев, и они, немцы, казалось, находятся так близко, что поневоле брала оторопь, становились не по себе. Фрицы вели себя спокойно, уверенно и, я бы сказал, даже нагло. Мы для них как бы не существовали. И вроде бы это не они были разгромлены сначала под Москвой, а потом и под Сталинградом. Они мало обращали внимания на наш передний край, попросту игнори- ровали и нашу оборону, и наших солдат. Самые нахальные из них то в одном, то в другом месте обнажались по пояс, распластывались на брустверах своих траншей, загорали...

Так продолжалось весь день. Но когда солнце уже наполовину ушло за горизонт, по нашему окопу, не совсем правда, точно, резанула короткая пулеметная очередь. Немцы все-таки что-то заподозрили. Засекли, наверное, отблеск линз бинокля. Мы с Толей не учли, что последние лучи солнца теперь били нам прямо в глаза, и продолжали пользоваться биноклем. Что значит неопытность. Второй пулеметной очереди дожидаться не стали. Вьюнами выбрались из окопа и ползком-ползком, не отрываясь от земли, заспешили к своим. Уже отползли метров на сто, как в направлении оставленного нами окопа прошелестела еще одна очередь, затем еще одна... Мы поняли: немцы нас не видят, они продолжают вести огонь по тому месту, где засекли отблеск. Это нас и выручило. Мы вполне благополучно добрались до своего передка и с большим облегчением свалились в родные траншеи. Никто не похвалил нас и не поругал. Ничего особенного не случилось. Обыкновенное дело…

Группы разведчиков, сменяя одна другую, днем и ночью изучали, ощупывали глазами каждый бугорок и каждую выемку перед немецкими траншеями, стараясь обнаружить и засечь пулеметные гнезда, другие огневые точки врага. Мы без устали выискивали слабое место в обороне противника, чтобы воспользоваться им для захвата «языка». Но не так- то просто было найти такое место. Казалось, фрицы нигде не дали слабины. Нас и немцев разделяла нейтральная полоса.

Это только так считалось и говорилось – полоса. В действительности, между нами пролегала не узкая полосочка ничейной земли, а довольно-таки широкое пространство. От наших траншей до немецких было не менее километра. Мы зарылись в землю по эту сторону заболоченной, наполовину заросшей осокой и камышом речушки, а немцы – по ту, на холмах, небольших высотках. Их берег был несколько выше нашего, и это было на руку фрицам.

Впереди у меня будет еще почти полтора года фронтовой жизни, и сколько я помню, немцы, отступая, как правило, закреплялись на высотах, мы же очень часто залегали и окапывались там, где нас останавливал шквальный огонь врага, нередко – в низинах. Вот и приходилось потом солдатам то и дело штурмовать высоты и высотки большие и маленькие, крутые и пологие, имеющие свои обозначения на военных картах и безымянные. Как ни горько признаваться, но враг нередко навязывал нам свою волю, даже отступая. Немцы были умелыми вояками. Ближе, чем на бросок гранаты, они нас к себе не подпускали. Мы возвращались ни с чем. Не сопутствовал успех и другим группам.

На очередном рубеже немцы снова по- пытались задержать наше продвижение. Они опять окопались на высотах, и мы опять поползли за «языком». И в какой-то момент я попятился назад. Я не хотел этого, я пытался противостоять этому, но какая-то посторонняя сила все решала за меня, помимо моей воли. Со мной такого еще не случалось. Я чувствовал себя отвратительно. Я не мог не признать, что поступаю нехорошо, но ничего не мог поделать с собой. Мною управлял кто-то другой... Пока ползущий вслед за мной старший группы не постучал в подошвы моих ботинок: чего, мол, пятишься, вперед надо. Это был еще мало знакомый нам старшина, прибывший в наш взвод сравнительно недавно и возглавивший вот этот поиск. Он постучал в подошвы моих ботинок, и с меня будто спала какая-то пелена. Голова стала яснее, я словно бы освободился от какого-то наваждения. Хорошо, что стояла темная ночь, и никто из остальных разведчиков не заметил моей минутной слабости.

Немцы обнаружили нас неподалеку от своих траншей и все осветили ракетами, застрочили из автоматов, забросали нас гранатами. Я почувствовал, как шевельнулся короткий волос на голове. Потом дома, в расположении взвода, обнаружил, что головной убор пробит малюсеньким осколочком немецкой гранаты, который и застрял в темени. Он пробил кожу и задел кость, но неглубоко. Осколочек я вытащил сам и ни в санроту, ни тем паче, в санбат не пошел. Ранка хотя и кровоточила, но скупо и недолго. По сути, это была только царапина. А не отползи я на полметра назад? Наверняка этот осколочек уложил бы меня на месте. Вот и не верь после этого в предчувствия! Я очень переживал за тот свой поступок. Беспокоился, что старшина обнародует ночную историю в назидание другим. Но он не придал никакого значения ночному эпизоду. И я был благодарен ему за это. Судьба не преминула еще больше успокоить меня. В следующий раз, когда мы опять поползли за «языком», я стал свидетелем, как невольно попятился назад сам старшина. Я один видел это, и старшина знал, что только я был случайным свидетелем теперь уже его секундной слабости. Ни он, ни я даже виду не подали, что поняли друг друга. Мы были квиты…

Ночной образ жизни постепенно становился для нас обычным явлением. Мы легко меняли местами слагаемые суток, ориентируясь на одну лишь луну. Она нам мешала всегда, и мы всегда избегали лунного света, действуя только в темное время. Мы научились запросто бодрствовать всю ночь напролет или запросто же могли задавать храповницкого чуть ли не весь день, беспокоясь, конечно, лишь о том, чтобы не прозевать, не проспать обед. О еде мы помнили всегда, в любой обстановке и, пожалуй, в любое время суток. Так уж устроен солдат.

Мы постепенно начали приобретать довольно таки странное качество, которое, чем дальше, тем больше, совершенствовалось. Наш сон становился настолько чутким, что после него мы с большой точностью могли рассказать, что случилось вокруг во время нашего сна, и рассказать во всех подробностях. И, в то же время, после такого сна, неважно когда – днем ли, ночью – мы чувствовали себя вполне отдохнувшими. Организм сам приспосабливался к войне, к неустроенности и постоянной опасности. Солдат находился как бы в двух состояниях одновременно: его мышцы, его тело отдыхали, а подсознание, механизм защиты действовали, бодрствовали. Солдат и во сне находился в боевой готовности…

Мы, как всегда, шли ночью по нейтралке, не опасаясь, что нас заметят и обстреляют немцы. До них было еще порядочно, и пока можно идти во весь рост. А вот за тем кустарником поджидала нас беда. Меня ударило, накрыло огненным взрывом, приподняло над землей и бросило в черную бездонную пропасть... Я исчез от самого себя.

Я абсолютно перестал ощущать себя, свое тело... Вместо меня была сверлящая, все возрастающая боль. И ничего другого... очнулся не то в санбате, не то в госпитале. Я был привязан к столу, а на мне – на груди и на ногах – лежали молодые девушки медсестры, не давая мне возможности пошевелиться. Я лежал распластанным на столе без всякой одежды, и врачи продолжали свое дело: извлекали осколки гранаты (а нас в ту ночь немцы забросали гранатами) из раздробленного правого локтевого сустава, из обеих ног, из мышц левой голени. Больше всего досталось правой руке. Был не просто раздроблен локоть, но осколки железа впились в кость, причем так глубоко, что об их извлечении пока и думать было нечего. Я исходил криком от боли. Ведь обрабатывали раны по живому, без наркоза. Но сильнее боли был стыд – лежать вот так, обнаженным, под присмотром не только хирурга, но и его юных помощниц.

Так я попал в госпиталь тяжелораненых в Крюкове-на-Днепре. Здесь сделали новую, более тщательную операцию, наложив новые повязки на раны и взяв локоть правой руки, а заодно и грудь, в гипс. Я долго чувствовал себя неважно, не вставал с постели, никуда не выходил, не мог. Сутками лежал недвижимо на койке. Однако молодой организм в сочетании с заботливым уходом и активным лечением сделали свое дело. Пришло время, и были сняты швы с затянувшихся ран, оставался лишь гипс на руке, соединенный для фиксации руки в нужном положении с гипсом, наложенным на грудь. Это было крайне неудобно, но тут уж приходилось мириться.

Наступила зима, а я все еще валялся в госпитале. Перед новым 1945 годом, примерно в середине декабря, я избавился от гипса. Радости, однако, не испытал: рука не разгибалась и не сгибалась в локте. Как ее зафиксировали в гипсе почти под прямым углом, так она и осталась. Я действовал одной рукой, поскольку правой по-прежнему не мог не то, что работать, а даже поднести ложку ко рту, умыться. Рука не доставала до лица. Во всем приходилось пользоваться левой. Сознание, что ты стал калекой, угнетало до невероятности. Я думал об этом днем и ночью, с этой мыслью засыпал и с нею же просыпался. Страшно, чудовищно стать инвалидом в двадцать лет...

Примерно через неделю после этого нас обоих затребовали назад в госпиталь на какую-то медицинскую комиссию. После комиссии мой лечащий врач-хирург, обаятельная, душевная женщина, сказала: «Поезжай, дружок, домой. Какой ты воин теперь?!«. И 24 января 1945 года я лежал на второй полке в общем вагоне и ехал на восток, домой. Рука все еще была на перевязи и по-прежнему болела. В вагон, понятно, мы забрались сами. Сначала солдат из Благовещенска, тоже комиссованный по ранению, за ним – я. Со мной получилась заминка. Едва я ухватился левой рукой за поручень, как поезд тронулся. Меня мотануло в сторону и я понял, что вот-вот окажусь под ко- лесами. Мой попутчик скрылся в вагоне и ничего этого не видел. Не мог помочь себе и я, правая рука лишь мешала мне. А поезд начинал набирать ход. И тут кто-то снаружи, с улицы, подтолкнул меня, и я лег грудью на скользкий пол тамбура... Я скосил глаза в сторону уплывающего вокзала и увидел женщину в красной фуражке поверх теплого платка, дежурную по вокзалу. Это она спасла меня здесь, далеко в тылу, за тысячи километров от фронта…

Отрывок из книги Я.Я. Забара «Моя война. Воспоминания рядового солдата». – Хабаровск, 2001 год.

Родился в 1911 году в деревне Манаково Курской области. Воевал в должности командира стрелкового взвода на Брянском фронте. В ходе боя получил тяжелую контузию от взрыва артиллерийского снаряда. Попал в немецкий плен. В марте 1945 года был освобожден из концентрационного лагеря Бухенвальд. С 1947 по 1980 год работал на Дальневосточной железной дороге столяром Биробиджанской дистанции зданий и сооружений на станции Волочаевка-2.

Когда началась война, я работал помощником командира взвода в Сиблаге на станции Юрга-1 в Новосибирской области. 4 сентября 1941 года как один из лучших бойцов направлен на оборону нашей столицы Москвы. Прибыл вместе с отрядами сибиряков в район Ельни под Смоленском в стрелковую дивизию и был назначен командиром 1-го стрелкового взвода. Комиссар дивизии благословил нас на подвиг. Ночью мы выкопали в земле ячейки и ходы сообщения между ними. Только чуть забрезжил рассвет, как началась орудийная перестрелка. Три дня мы сражались, не сходя с места. На четвертый день командир 3-го батальона Кузнецов сказал мне: «Смотрите за танками: если наши танки будут идти от передовой, то мы наступаем; если на передовую пойдут, то мы делаем отход. Если немецкие танки пойдут, то бросайте связки гранат под гусеницы и взрывайте их». Шли наши танки. Мы двинулись вперед – радостно было. Шаг за шагом приблизились к ржаному полю, где после ожесточенных артиллерийских перестрелок комбат Кузнецов мне сказал: «Вон три домика видны. Ты со взводом как можно быстрей должен достичь их. Там займешь оборону фронта».

Я, получив приказ, обежал командиров отделений, объяснил им задачу: «Продвигаться будем рожью». Вот поле закончилось, вблизи домиков была паровая пашня. Мы выскочили из ржи, а немцы из-за этих домиков кинулись нам навстречу всей оравой, напоминающей как бы муравьев на кочке. Я скомандовал: «Огонь по фашистским гадам!» Связному дал команду быстро доложить комбату, чтобы дал подкрепление. Вступили мы в контратаку. Я находился на левом фланге. Смотрю, мой пулеметчик застонал, получив смертельное ранение. Я быстро лег за пулемет, вел стрельбу прямо в упор по фашистам. Мой боец Смоляков еле успевал подавать диски с боевыми патронами. Ствол докрасна накалился. Я крикнул: «Боеприпасы, быстрей!» Тут рядом со мной разорвался снаряд, меня привалило землей, и я потерял сознание. Когда сознание вернулось, я услышал собачий лай. Немцы так пугали и подгоняли русских военнопленных и били их прикладами.

В колонне пленных встретил трех человек из моего взвода. А несколько тяжелораненых человек, которые не могли стоять на ногах, немцы пристрелили на месте. Горько на душе стало, но ничего не сделаешь: последнюю пулю не удалось себе оставить, попал на издевательство. Посмотрел вокруг: все горит, все разбито, разорено. Погрузили нас в вагоны и привезли в Минск. Там осталось одно двухэтажное здание, огороженное колючей проволокой. Людей в нем было много, а вшей – еще больше: ползут снизу вверх и сверху вниз. Раны болят. Каждый день партиями выводят пленных расстреливать. Я только думаю об одном, что сам себя не застрелил, да еще думаю: какой позор быть военнопленным.

Привезли нас в вагонах в Германию. Я попал на бетоноштамповочную фабрику в городе Виттенберге в песочнокаменный карьер. Рабочий день – 12 часов, голодом морят, бьют чем попало и по чему попало. Меня били больше всех за то, что не работал. Я показал, что раны болят. Меня повезли в лазарет. Грязи там по уши. Врач-француз складным ножом вырезал осколки, обезболивания никакого не сделал. Когда из подошвы моей левой ноги он вырезал осколок, я думал, что с ума сойду от боли. Там тогда был полицаем Иван Николенко родом из Киевской области. Многих пленных бил, и мне от него попало. Он вечером выгонял всех на улицу, а у дверей ставил стол, а на стол – скамейку. И вот, кто перелезет через эту баррикаду, тот спать ложится, а кто завалит, того бьют и снова заставляют перелезать. Там многие русские «подлечились» и пошли на тот свет. Из лазарета меня отправили обратно на бетоноштамповочную фабрику. Я решил бежать. А на дверях надпись: за самовольный уход из лагеря – виселица или расстрел.

Я хоть и малограмотный, но политику знаю, изучал, когда служил действительную службу. Перечислял героев Гражданской войны (Василий Чапаев, Сергей Лазо), затем самодержавной царской России – Александр Невский, Суворов, Кутузов. Вот какие великие люди не щадили своей жизни за народное правое дело! Подумал тогда: если умру я, пусть знает Родина моя, что я ее сын, сын Со- юза Советских Социалистических Республик. Я присягу принял, поклялся, что Родине изменять не буду. Четыре раза пытался бежать, но неудачно. Ловили, держали в камере-одиночке, в которой можно стоять или сидеть, а лежать – нельзя. Света там нет ни ночью, ни днем – темница. Три раза в сутки били плетьми: утром – 10, в обед – 10, вечером – 15 плеток. Морили голодом, пытали частичным удушением. Потом отправили в штрафной лагерь. Там день работаешь, а вечером по пашне гоняют бегом, заставляют ложиться и подниматься. После очередного неудачного побега попал в тюрьму гестапо. Там били плетьми так зверски, что все тело стало черным, как уголь. Напротив нашей камеры, в другом здании тюрьмы, сидели русские женщины. Часто слышали женские крики, просто воем взвывали, им под ногти кололи иголками. Этот вой и сейчас у меня в ушах стоит, как вспомню – мороз по коже…

Вскоре отправили по этапу. Сначала привезли в тюрьму, где нас заставляли мыть окровавленные стены. Потом на грузовых вагонах привезли в лагерь Бухенвальд. Завели в баню. Разделись мы, человек семьдесят, чтобы мыться. А палачи из трех брандспойтных шлангов пустили воду холодную, как лед, на нас. Несколько человек тут же умерли, не выдержали. Потом одной горячей, затем снова со шлангов холодной водой. После мытья обсыпали нас стеклянной ватой – тело зажглось огнем. Поселили в третьем блоке в первом бараке. Со мной на нарах рядом был Коля из Полтавской области в возрасте 14 или 15 лет. Как хороший шахматист он ходил в другую зону к чехам играть в шахматы. Чехи угощали его картофелем вареным, он и сам ел, и мне приносил. 18 августа 1944 года лагерь Бухенвальд бомбили. После бомбежки шесть дней не было проверки. На шестые сутки построили людей первого барака. Я попал в первый ряд колонны, и только случайно повернул голову, как эсесовец подбежал ко мне и нанес удар по зубам. Два зуба выпали, как не было. Второй удар – в левое ухо. Кровь пошла из обоих ушей. Я всю ночь стонал от боли. Коля сидел возле меня, проклиная фашистов.

Порядок в лагере был такой: волосы выросли большие, простригают полосу со лба до шеи двухнулевой машинкой и отправляют на работы. Я попал на этап, привезли на работу в город Ахен. Работал там в мастерской, где песком обивал железо. Все внутренности мои пропитались песком. Думал, что до смерти осталось три дня. Вскоре стали взрываться снаряды. С центром Бухенвальда связь была прервана. Местные охранники растерялись, не знали, что с нами делать, похватали нас и стали эвакуировать. Среди нас были два еврея, которые хорошо понимали немецкий язык. Нас догнали до города Липштадта, а дальше гнать было некуда – войска немецкие не пропускают. Тут один еврей мне говорит, что американская разведка в Липштадте, немецкая армия отступила. Быстро передали эту весть другим узникам, крикнули громко «ура». Кричали «ура» все, кто сидел с нами в концлагере: французы, итальянцы, чехи, югославы и немцы.

Мы отобрали у эсесовцев винтовки, человек пять живьем затолкали в люк уборной. Часть побили, часть ушла, главарей добивали по одному, ловили и добивали. Винтовки все оказались без затворов и ни одного патрона. К утру мы сами себя освободили, перебив немцев, американцы нам не помогали. На улицу выходить было нельзя – шла стрельба. Одного моего товарища ранили в ногу. К обеду появилось около сотни вооруженных немцев из тылового ополчения. Произвели несколько выстрелов в потолок, приказали выходить на улицу. В тот момент казалось, что нас начнут по очереди заталкивать в уборную, но нашу колонну погнали за город. К вечеру американская армия нагнала нас. 31 марта 1945 года я вместе со своими товарищами стал свободным гражданином!!!

5 апреля к нам прибыли капитан Комаров и майор Полуцаев из народного комиссариата обороны (НКО). Началась перепись, я старался записаться первым. Возвратился в родную Красную Армию. Меня зачислили в 71-ый строительный отряд, в котором я обучал молодых ребят столярному делу в городе Бресте. Сколько я станков разных упаковал для отправки на родную землю! Когда сидел в фашистских тюрьмах и лагерях, то числился коммунистом. На фронте все мои товарищи писали заявления о приеме в партию, я тоже писал и отдал комбату Кузнецову. Писал, что воевать буду коммунистом, умирать буду коммунистом, домой вернусь коммунистом. А что получилось потом? Комбат неизвестно где, где мое заявление – тоже не известно. Отдельные люди не верят, что я был в концлагере Бухенвальд, а кое-кто называет предателем, но большинство в растерянности находится… Это лишь потому так все получилось, что я на жизнь нисколько не рассчитывал, думал: поднасолю побольше фашистам… потом они пусть спят на моей шкуре, чтобы спали не даром. А получилось наоборот, что я лег на их шкуру…

Автобиографические воспоминания записал участник войны с Германией, узник концлагеря «Бухенвальд» Манаков Д.Я. в 1965 году.

Родился в 1925 году в селе Коршуновка Омской области. Воевал в должности связиста-минометчика в 234-ом стрелковом полку 76-ой стрелковой дивизии 71-ой армии на 2-ом Белорусском фронте. Трудовую деятельность начал в 1942 году табельщиком-расценщиком в вагонном депо Сковородино Амурской железной дороги. После войны вернулся в свое депо. Прошел трудовой путь от нарядчика до начальника депо. В 1961 году, в связи с ликвидацией Сковородинского отделения Амурской дороги, перешел переводом на должность инженера производственного отдела службы вагонного хозяйства Дальневосточной железной дороги. С 1962 года работал старшим инспектором-контролером инспекции при начальнике дороги, с 1963 года — заведующим отделом железнодорожного транспорта в отделе транспорта и связи органов народного контроля при Хабаровском крайкоме КПСС. Выйдя на заслуженный отдых в 1989 году, в составе совета ветеранов Управления дороги активно занимался военно-патриотической работой с молодежью. Награжден орденами Отечественной войны I степени, Славы III степени, медалью «За победу над Германией», знаками «Отличный административный работник» и «Почетному железнодорожнику».

В сентябре 1943 года я был призван на фронт. Наш паровоз, который вел эшелон с новобранцами, разбомбили. Всех по команде срочно выгрузили и повели на опушку леса, где происходило распределение по частям. Встречал пополнение сам командующий армией маршал К.К. Рокоссовский. Сидя верхом на лошади, он приветствовал нас, расспросил, как состояние, есть ли жалобы. На фронте я был гвардии рядовым минометчиком 82-миллиметрового минометного орудия. В нашем батальоне были стрелковые роты, пулеметные роты и три батальонных миномета. В мою задачу входило обеспечение связи в своей минометной роте для корректировки огня. При необходимости, мог и сам стрелять из миномета.

Миномет состоял из трех частей: опорная плита весом 23 кг 600 г; ствол миномета – 15 кг 400 г; лафет, на который опирался ствол – 21 кг. Хотя минометчикам были положены лошади, но все это снаряжение мы переносили на своих руках. У немцев же части были механизированными, они все перевозили на машинах и мотоциклах, поэтому имели преимущество в большей маневренности. Пока мы доберемся до рубежа, расположимся, а немец, уже готовый нас встретить, стреляет и «косит». В первое время мы испытывали недостаток вооружения. Патроны давали в ограниченном количестве. Мин было мало. Как-то раз пришлось использовать немецкие мины, т.к. наши закончились. У них диаметр – 81 мм, а у наших – 82 мм. Летела чужая мина хорошо, но прицельности такой точной не было.

Со своим минометом прошагал всю Польшу, Восточную Пруссию. Навсегда запомнилось форсирование реки Вислы недалеко от Варшавы. Переправа велась под шквальным огнем немцев. Люди и техника переправлялись на чем попало: лодках, плотах, бочках, понтонных мостках. Мы с товарищем вдвоем плыли на деревянных воротах. Добравшись до берега, чуть не попали в немецкую засаду. Достигнув земли, минометчики, не обращая внимания на взрывы снарядов, хлопки пуль, быстро развернули орудие и открыли огонь по противнику. С собой было всего три ящика мин, т.к. на себе много не перетащишь. За участие в форсировании Вислы я был награжден орденом Славы III степени.

Вот возьмем слова из песни «мне в холодной землянке тепло». У минометчиков никогда не было ни окопов, как у пехотинцев, ни землянок, как, например, у артиллеристов и штабных. Воевали мы, образно говоря, на голом месте. Если время для передышки найдется, то отдыхали, где придется, на снегу, в грязи. Где упал, там и уснул. Как-то раз приходилось со свиньями ночевать на ферме, другой раз – в коровнике. Тепло и безопасно. Последнюю свою фронтовую зиму с 1944 по 1945 годы я ни разу практически не раздевался, не то, что белья нательного – шинель не снимал и фуфайку под ней. На всех участках тела кожа стала такая толстая в 3 мм, задубевшая, как у дикаря. Снегом немного умоешься – вот и весь туалет. Несмотря на все это, ни гриппа не было, ни вшей. Все бойцы были здоровы.

От мины спастись очень трудно, т.к. она летит вверх под углом, а потом отвесно падает вниз. Может достать и в окопе. Как-то раз в печную трубу попала, где находились немецкие офицеры. Дальность – 3,5 км. С опытом на войне приходят и знания. По звуку можно определить, что летит – мина или снаряд. Если артиллерийский снаряд, то под углом летит, и нужно ложиться ничком. Если мина, то нужно стоять, потому что она поражает по земле. Если стоять в этот момент – только ноги побьет. Со мной так и произошло. 6 марта 1945 года получил тяжелое ранение: обе ноги перебило осколком мины.

Советские войска были уже на подступах к Берлину. Наш 234-й стрелковый полк штурмовал Кенигсберг (Калининград). Огонь минометов был настолько интенсивным, что не давал немцам непрерывно обстреливать нашу пехоту. Полк поднялся и пошел в атаку. По мере движения пехоты вперед, минометчики меняли свои позиции и прицельным огнем помогали пехотинцам продолжать наступательный бой. В какой-то момент я почувствовал, что падаю. Сначала не понял почему, и только тогда, когда по ногам потекли теплые струйки, а на пальцах ладони увидел кровь, осмыслил: ранен. А бой продолжался. Отчаянное сопротивление немцев сорвало атаку, и наша пехота стала мед- ленно отходить. Я лежал на земле и старался не шевелиться, чтобы не быть обнаруженным немецкими снайперами. Лишь когда стемнело, меня вынесли с поля боя. Уже в медсанбате узнал: раздроблены кости ног, но самое страшное – перебит нерв. «Отвоевался, солдат. И, наверное, навсегда», – сказал врач, делавший операцию. В госпитале пролежал около пяти месяцев. Выписали 28 июля 1945 года.

Домой вернулся на костылях. Хорошо помню то время. Многие молодые инвалиды войны не находили себя в новой, мирной жизни. Пенсии были мизерные, и чтобы обеспечить себе существование, приходилось, протянув руку, просить милостыню, петь жалобные песни в поездах. Людей на костылях, с пустыми рукавами жалели. Некоторые спивались и погибали. Я упорно занимался физическими упражнениями, и через какое- то время смог обходиться без костылей, научился ходить, опираясь на трость.

Беседу провели директор дорожного музея истории ДВЖД Буркова В.В. и хранитель фондов дорожного музея Гинзбург Л.П. в 2005 году.

Родился в 1909 году на станции Джалантунь Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД). Воевал в должности начальника колонны паровозов особого резерва НКПС № 46 на 3-ем и 4-ом Украинских, 3-ем Белорусском фронтах. С 1925 по 1969 год работал на Дальневосточной железной дороге. Прошел трудовой путь от слесаря по ремонту паровозов депо станции Ин до начальника вновь созданных Мулинского (Высокогорненского и Тырменского (Ургальского) отделений дороги (Комсомольский регион ДВЖД). Работал в Комсомольске-на-Амуре начальником восстановительного поезда, председателем Комсомольского райпрофсожа. Награжден орденами Красной Звезды, Трудового Красного Знамени, «Знак Почета», медалями «За победу над Германией», «За взятие Кёнигсберга», «За победу над Японией», «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941 – 1945 гг.«, знаком «Отличный паровозник», двумя знаками «Почетному железнодорожнику».

В феврале 1943 года меня вызвали в Хабаровский краевой комитет партии. «Петр Севастьянович, – сказал секретарь крайкома, – по согласованию с Наркоматом путей сообщения вам поручается сформировать колонну паровозов для работы в прифронтовой полосе. Колонну нужно организовать при помощи трех дорог: Приморской, Дальневосточной и Амурской». Меня спросили: «Даете вы согласие?«. Я ответил: «Даю согласие!«. Сроки были жесткие: за десять дней предстояло укомплектовать штат колонны паровозов № 46 особого резерва НКПС. В крайкоме партии мне сказали, что для выполнения поставленной задачи будут подключены все, от начальника дороги и до начальников всех служб. Моим заместителем был назначен Мишустин А.П., позже – Вожейко В.С. – машинисты Хабаровского паровозного депо.

В Хабаровске приступили к организации колонны. 46-я особого резерва НКПС колонна состояла из 35 паровозов, более 40 теплушек, в которых располагались 40 с лишним бригад по 30 человек в каждой. Все 35 паровозов серии «Эм» нашей колонны были взяты из запаса НКПС с нулевым прокатом. Они были хорошо укомплектованы всем необходимым для работы на прифронтовых дорогах. Опыта в создании такой колонны никакого не было. Она в своем роде была первая и единственная в Советском Союзе. Вагонное депо стало готовить нам теплушки для бригад, мастерские, кухню, банно-прачечную, короче, все стали готовить все, и очень усиленно готовили. Меня через день вызывали из Москвы по прямому проводу и спрашивали, как идут дела. Со мной рядом всегда был начальник Дальневосточной железной дороги Иван Андреевич Шмелев. Он, принимая самое активное участие в создании колонны, обязал все службы и материальную и техническую часть срочно готовить все необходимое. Кроме материальной части нужно было подготовить пятьсот шестьдесят человек специалистов, которые бы могли полностью обеспечить работу этой колонны. Решили брать в любом месте, где есть согласие людей. При паровозном депо Хабаровск-2 был организован специальный отдел кадров и там производился отбор.

Когда колонна прибыла на станцию Галутвино, что в ста километрах от Москвы, получили приказ: заправить паровозы, взять эшелоны и двигаться на Воронежский фронт. Военные будни наступили очень быстро. В районе станции Грязи эшелоны дальневосточников попали под массированную бомбежку фашистских штурмовиков. Благодаря мужеству и мастерству паровозников колонны, удалось рассредоточить составы, и ценные грузы для фронта были спасены. Та первая бомбежка унесла жизни машиниста Михайлова и его кочегара. Здесь же работники колонны восстановили часть моста через реку Ворона, чтобы перебраться в город Воронеж. Начались работы по обеспечению фронта и по освобождению линии Воронеж – Касторная. Эта линия представляла собой семьдесят пять километров путей, всплошную забитых пустыми вагонами.

Колонна № 46 начала свою работу на фронтовых железнодорожных участках в районе Воронежа и прошла большой трудовой и боевой путь. Паровозы колонны водили поезда с войсками и грузами для нужд фронтов, освобождавших Донбасс, правобережную Украину, Крым, громивших немецко-фашистские войска на Орловско-Курской дуге, освобождавших Белоруссию, Прибалтику и штурмовавших Кенигсберг (Калинин- град). Она оперативно обеспечивала переброску войск и воинских грузов на большие расстояния. Участки обслуживания не ограничивались тяговыми плечами, и паровозы порой проходили до 1000 километров, не отцепляясь от состава. Доснабжение их топливом и песком производилось на станционных путях. С каждым паровозом следовал турный вагон, в котором жили паровозные и кондукторские бригады, а также поездные вагонные мастера.

Работу паровозных бригад осложняли незнакомый профиль и отсутствие технической документации, полная светомаскировка, едва различимые или совсем не горящие сигнальные огни, движение поездов вслед, подчас даже на расстоянии меньше тормозного пути или по живой блокировке, и готовность к различным маневрам при нападении вражеской авиации. Очень трудно обстоял вопрос с ремонтом подвижного состава. В полевых условиях проводили ремонт и промывку паровозов, а они нередко возвращались из рейсов с пробоинами котла и тендера, забитыми деревянными пробками.

В голову поезда, вслед за турными теплушками, и в хвосте ставились плат- формы с зенитными пушками и пулеметами. При нападении вражеских самолетов эти установки своим огнем мешали им вести прицельное бомбометание или отгоняли их. В пути следования колонна не раз подвергалась нападениям фашистских самолетов. Из 560 человек личного состава погибло 68, тяжело ранено – 118 человек. За время работы на фронтовых железных дорогах паровозная колонна № 46 потеряла убитыми, ранеными и умершими почти треть своего состава. Людей мне пополняли через начальников железных дорог. Даже с фронта отзывали машинистов, специалистов и направляли ко мне. Никто не считался со временем. Нельзя сменить бригаду – едет одна и та же бригада. Не было случая, чтобы из-за нас была задержка в передвижении войск, а ведь из-за бомбежек мы очень много теряли и материальной части. И штаб у меня был разбитый, и несколько теплушек разбито прямым попаданием в них. Было тяжело со снабжением, по месяцу ничего не мог людям дать, и приходилось специально посылать вагон за продуктами, за одеждой. Я до сих пор с благодарностью вспоминаю самоотверженную работу моих машинистов: Тимощука Володи, Карпова Михаила, Бородатова Яши, Комлева Федора, Кушко, Миронова, Солянкина, Рогова, Старкова. Бесперебойную, безаварийную работу обеспечивали все: и помощники машинистов, и кочегары, и вагонники.

Огромную работу мы провели, когда были бои за Харьков. Стояли мы в Валуйках, а надо сказать, что в Валуйках у нас было очень много потерь – не было ни одного дня, чтобы нас не бомбили. На одной из станций разбили санитарную летучку, и наши люди спасали раненых. Горелые вагоны отодвинули, стали тушить зажигательные бомбы, и там машиниста Федотова обожгло бомбой. Все они работали с таким чувством, словно именно от них зависела судьба фронта. Мелькали разные местности, города, станции, полустанки: Донбасс, Киев, Минск, Осиповичи, Слуцк, Барановичи, Гомель, Могилев, потом Тарту, Рига, затем – Крым, Запорожье. Несколько десятков километров не дошла 46-я колонна до Берлина: не позволила железнодорожная колея. И 9 мая 1945 года война для нас не закончилась. Снова были тысячи километров назад через всю Россию. В Уфе сдали тридцать пять старых паровозов, на станции Мозгон Амурской (Забайкальской) железной дороги получили тридцать пять новых, заправились – и далее путь колонны лежал на Маньчжурский фронт. В первые годы после расформирования колонны получал иногда по шестьдесят писем в день. Фронтовая дружба прочная. Сквозь долгие годы пронесли мы тепло человеческих отношений, настоящую верность и дружбу. На фронте я понял: самое большое наше богатство – это люди. Я любил их, я им доверял, я знал, что они, рискуя жизнью, сделают все во имя Родины.

Беседу провел Л. Лазаренко, корреспондент газеты «Дальневосточная магистраль» в 1985 году.

Родилась 19 мая 1922 года в селе Шиляково Кирилловского района Вологодской области. Войну закончила в Кенигсберге. Награждена медалями «За боевые заслуги», «За взятие Кенигсберга», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне», орденом Отечественной войны II степени.

На войну Нина Николаевна попала в 19 лет, в 1942 году. Фронт не дошел до её родной деревни всего 200 км.

– Когда началась война, нам даже не очень страшно было, мы же деревенские, всегда работали. Объявил Левитан, мы сбегались к репродуктору. Потом нас всех отправили ровнять поле, чтобы сделать посадочное поле для аэродрома. И вот на этих работах сидели однажды мы с отцом, обедали, а тут принесли газету «Ленинское знамя», в ней объявление о наборе на курсы добровольцев. Занятия два раза в неделю, от оборонных работ слушатели освобождаются. Он еще сказал, что меня не возьмут, но куда там! Сразу зачислили…

Учили нас на связистов кабельно-шестовой связи. А это палка 2 метра длиной, на конце крючок. Занятия длились недолго, оттуда я сразу убегала на покос, мы с отцом старались заготовить нашей корове сено на зиму. Однажды мы вернулись домой поздно вечером, а нас встречает Колька, мой брат, ему 16 лет было. Кричит «Нинка, тебе повестка пришла, мама уже пироги в дорогу стряпает!..» Пришли, мама ходит, плачет, уже приготовила мне вещи. Отец меня на другой день повез на лошадке, а он две войны до этого прошел. Никогда до этого не видела, чтобы он крестился, а тут везет и крестится…

Привезли нас, шесть девушек из Вологодской области, в Москву в Сокольники, там была 426-я школа связи. Там нас распределили, и я стала телеграфистом «стартстопного аппарата» СТ-35, весит такой 90 килограммов. В школе я провела время с июня по декабрь 42-го года, и оттуда меня отправили на Северо-Западный фронт, в 33-й полк связи, там я работала на СТ-35. Нашими соседями была армия генерала Власова, который предатель. И немцы постоянно разбрасывали ночами листовки и красные «корочки» пустые, чтобы туда себя вписать и за линию фронта к ним перейти. Нас, комсомольцев, поднимали рано утром, мы эти бумажки собирали и сжигали в печах у поваров… А то, бывало, подгоняли машины с громкоговорителями и агитировали. В июне 43-го нас перевели в Тулу, а оттуда большая часть нашего соединения попала на 3-й Белорусский фронт, под командование Рокоссовского, и я тоже. Оттуда я и прошла всю войну до Кенигсберга. Прошли Белоруссию, Польшу, Прибалтику. Мой будущий муж, Иван всегда находился на передовой в наблюдательном пункте. А мы в четырех машинах связи продвигались вперед, как только наши освобождали очередные 2-3 километра. Нас и обстреливали, и бомбили, так страшно было. Одна наша машина как-то раз попала под обстрел, одна девочка погибла, вторую тяжело ранило. Ну а я на 3-м Белорусском была уже курьером, носила из штаба приказы на передовую.

Хорошо помню: ни у кого не было сомнения, что мы победим. Все были, как одна семья – русские, казахи, латыши, узбеки. Все старались. Самое страшное было – что немцы не разбирали, когда обстреливали или бомбили. Стоит палатка с ранеными, на ней огромный красный крест. А он, зараза, летит и стреляет, бомбит, плевать ему. И никто не вылезет оттуда. Однажды видели у переправы через реку, несли солдаты офицера на самодельных носилках, а тут налет. И расстреляли всех из пулемета. Мы тоже попадали под такие обстрелы не раз. Однажды готовились к привалу, разводили костерок, сухпаек готовить. А тут летит самолет и стреляет. Бои на передовой там уже прошли, остались маленькие окопчики, девчонки в них разбежались и залегли, а я обняла сосну и смотрю, как красиво пули летят, против солнца, с блеском, с огнем.

У Кенигсберга, на косе, я встретила объявление о конце войны. День Победы я запомнила крепко. Был у нас шофер, дядя Миша. Взрослый уже, мы его, девчонки, вообще стариком считали. Он управлял «полуторкой» с кунгом, в котором стояла техника связи. На каждой остановке дядя Миша первым делом грел нам воду – помыться и постирать. И вот когда мы в День Победы уже покричали от радости, поставили палатки, легли спать, наш водитель, как обычно, лёг на сиденье в своей машине. Там его и застрелил немецкий снайпер. Мы так думаем, из укрепрайона, их там много вокруг было, на склонах. Как мы плакали, дядя Миша всю войну прошел, а тут, после победы…

Медаль «За Боевые заслуги» мне присвоили прямо там, на фронте, правда, получила я её уже после войны. Представляли еще к «Красной Звезде», мы называли её «звёздочка», но так и не дали почему-то. Наверное, нашлись более достойные. Уже в 1985 году наградили Орденом Отечественной войны II степени. Еще есть медали «За взятие Кенигсберга», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне».

После войны уже демобилизованная Нина Николаевна с будущим мужем провели несколько месяцев в полуразрушенном Кенигсберге. Оттуда лейтенанта Харенко перевели в Вятку (тогда город Киров). В 1948 году Иван Владимирович тоже демобилизовался, уже из Куйбышева, а вскоре подписал документы у вербовщика на Сахалин. До Владивостока семья ехала в грузовом вагоне месяц, затем в портовом городе две недели ждали парохода. Дальневосточный остров стал для них новым домом. Впереди были рождение детей, восстановление народного хозяйства. 16 лет из своей послевоенной трудовой деятельности Нина Николаевна проработала на Сахалинской железной дороге.

По материалам газеты «Дальневосточная магистраль»